Аргументируется это следующими соображениями:
а) война очевидно застопорилась, ни одна из сторон не может существенно продвинуться вперед;
б) ресурсы России превосходят украинские, западная помощь все больше под вопросом, перспективы Украины все менее радужные.
Масла в огонь добавляют периодически появляющиеся в СМИ сообщения о «сигналах» из Москвы о якобы готовности Владимира Путина к мирным переговорам. Наиболее уважаемые СМИ всегда добавляют: «на своих условиях».
Как могут выглядеть переговоры
Скорейшее прекращение войны и наступление мира — нормальное желание нормального человека. Но это еще не политическая позиция, как не может быть политической позицией «за все хорошее против всего плохого», — она не может сама по себе лечь в основу для переговоров. Позиция предполагает конкретное видение того, как желаемое можно осуществить, то есть представляет собой набор предложений и решений. А вот с этим у сторонников немедленных переговоров дела обстоят несколько сложнее.
Они зачастую не представляют себе, как эти переговоры должны выглядеть, кто их может вести, какие условия должны быть созданы для их начала. Игнорируют они и дипломатический опыт, гласящий, что инициатор переговоров практически всегда оказывается в слабой позиции — если это не переговоры о капитуляции противника, конечно же. А переговоры в слабой позиции означают, что придется согласиться с большинством требований.
Нетрудно представить, какие это требования со стороны Путина. Это и пресловутые «демилитаризация и денацификация», и условия, предъявленные на встрече в Стамбуле в апреле 2022 года, детализирующие демилитаризацию Украины, — то есть, говоря простым языком, резкое ограничение суверенитета Украины и ее возможностей защищать себя вооруженным способом — полное подчинение Украины интересам Путина и, как следствие, утверждение путинского режима на всем постсоветском пространстве как единственного вершителя судеб с перспективой расширения влияния и на другие регионы.
Нужно учитывать, что за последние годы российская дипломатия полностью отвыкла от какой-либо гибкости и подменила добросовестный поиск взаимоприемлемых решений грубым нажимом — благо западные партнеры своей излишней гибкостью, ошибочно принимаемой за дипломатичность, давали немало возможностей для этого.
Возникает вопрос — как именно сторонники немедленных переговоров видят способы повлиять на Россию, которая, по их мнению, находится в более сильной позиции? Чем украинская сторона могла бы надавить на российскую, чтобы переговоры были более-менее равноправны и не превращались в ультиматум со стороны Москвы? Как предлагается гарантировать соблюдение российским руководством достигнутых договоренностей?
Ответ на самом деле прост — Украина должна оказаться в сильной позиции, прежде всего на поле боя. Только возросший военный потенциал Украины — как за счет мобилизации, так и поставок вооружений — вкупе с ужесточением западных санкций и других адекватных мер, снижающих возможности режима финансировать войну, способен заставить Москву серьезно поразмыслить о перспективах продолжения военных действий.
Непротивление злу насилием
В чем же корни такого неоднозначного подхода к войне со стороны людей, декларирующих свою антивоенную позицию, и несогласие с политикой президента России в этой области? Как представляется, возможный ответ стоит поискать в истории методов политической борьбы, используемых оппозицией.
Российская оппозиция практически все правление Владимира Путина исходила из постулата о ненасильственном протесте как единственно допустимой и безальтернативной форме политической борьбы.
Предпочтение мирного протеста в 2000-х — начале 2010-х гг. выглядело на тот момент адекватно. Широко были распространены воззрения, что довольно мягкий и много позволяющий авторитарный режим, тем более в рамках медведевской «либерализации», будет плавно эволюционировать во что-то более демократичное. Отсюда выросла популярность концепции «малых дел» — занимайтесь своими придомовыми территориями и совокупный эффект будет транслироваться на всю страну и на высшие эшелоны власти. Однако уже после Болотной площади в 2011–2012 гг. эволюция режима зримо пошла совсем в другом направлении.
Еще один важный фактор — отсутствие аудитории, способной к активному вооруженному протесту. Социальная база российской оппозиции состоит в основном из того самого пресловутого «среднего класса» — людей, достигших определенного уровня комфорта и желавших от власти большей стабильности и защищенности этого самого комфорта и уровня потребления. Демократизация государственного устройства, придание ему большей прозрачности и предсказуемости отлично укладывались в эти пожелания. Но драться с омоновцами, а тем более брать в руки оружие выглядело слишком большой жертвой — риски очевидны, а успех совсем нет. Тем более и оружие надо откуда-то взять, и научиться им пользоваться было бы неплохо.
Тот резерв, который в принципе мог бы быть задействован на этом поприще — националисты и футбольные болельщики — был довольно быстро нейтрализован властью и поставлен себе на службу. Не удивительно, что многие видные представители этих кругов позитивно восприняли «специальную военную операцию» и даже стали ее участниками.
Таким образом, мирный протест как единственная опция был обусловлен объективной ситуацией, в котором оппозиция существовала.
Важно, что такой подход был отрефлексирован ее лидерами как единственно верный безотносительно текущей политической ситуации, что привело к определенной догматичности подобных воззрений. Догматизм в свою очередь привел к восприятию мирного протеста как единственного морально оправданного способа политической борьбы.
Все это привело к укоренению в массовом сознании представления о недопустимости и даже аморальности вооруженного сопротивления. Мол, мы не должны превращаться в тех, с кем боремся. Такое отношение могло сформировать отчасти высокомерное отношение к тем, кто допускал в определенных обстоятельствах возможность вооружённого противостояния. Не стоит упускать из виду, что позиция морального превосходства весьма важна в ситуации, когда превосходство реальное, политическое остается уделом мечтаний. Она становится формой психологической компенсации — «вы все дураки, а я одна в белом стою красивая».
Два лагеря оппозиции
С началом агрессии России против Украины в 2022 году положение дел в российской оппозиционной среде изменилось. Большое число активистов и просто неравнодушных были вынуждено эмигрировать, не желая оставаться в стране, быстро сползающей в фашистскую диктатуру. Многие были вынуждены пойти на такой шаг под угрозой репрессий.
Вынужденная эмиграция, особенно незапланированная, — это огромный удар по психике. Новая среда, новые требования, нехватка средств приводят психику в тяжелейший стресс. Мозг борется, чтобы справиться с этой проблемой и найти позитив.
Представляется, что первый шаг на пути рефлексии мог бы выглядеть примерно так: «Я был несогласен с режимом, но режим объективно сильнее, поэтому я вынужден отступить. Сражение проиграно, но война пока еще нет».
Далее следовало бы критически рассмотреть прошлый опыт и понять, какие шаги должны быть предприняты сейчас и на перспективу. Например, самоорганизация эмигрантов, накопление ресурсов, выработка новых форм и методов политической деятельности и так далее. С учетом этого идея о «стратегическом отступлении для перегруппировки» могла бы дать желаемое успокоение многим мятущимся умам.
К сожалению, ничего такого, по крайней мере в заметном масштабе и под эгидой популярных в оппозиционной среде лиц, не наблюдается. Самоорганизация, если и идет, то крайне вяло, рефлексия над причинами поражения оппозиции если и проявляется, то на уровне отдельных энтузиастов, а лидеры общественного мнения в общем-то продолжают привычную деятельность, которой занимались и до войны.
Множество эмигрантов чувствует себя брошенными на произвол судьбы, утрачивают веру в светлые перспективы и вынуждены справляться с психологическим давлением самостоятельно. Нацеленность части политиков на россиян в России, вылившаяся в том числе и в заявления, что эмигранты — это не приоритет, лишь способствовала такому отчуждению.
Отсутствие реальных перспектив борьбы с режимом Путина от лица российской оппозиции приводит часть сообщества к поддержке вооруженных сил Украины, которые рассматриваются как единственная на сегодня организованная сила, ведущая с ним борьбу. В этом лагере популярны призывы «донатить ВСУ» и пресловутым антипутинским вооруженным подразделениям — легиону «Свободная Россия» и Русскому добровольческому корпусу.
Впрочем, роль этих формирований, их численность, эффективность и идеология вызывают даже у этой части эмиграции вопросы.
Другой лагерь придерживается диаметрально иных подходов. Здесь на арену выступает тот самый моральный догматизм. Эмиграция, отказ от сопротивления режиму начинает восприниматься не как вынужденная мера, обусловленная отсутствием сил и средств для сколько-нибудь успешного противоборства с государственным аппаратом, сколько как единственно правильный и морально оправданный шаг. Сопротивляться, тем более с оружием в руках — это неверно и неправильно не потому, что в данный момент нет к этому предпосылок, а потому, что это не морально в принципе. Моральный человек не станет опускаться до уровня путинских «цепных псов режима», он будет делать им больно своим презрением.
Отсюда осуждение попыток пересмотреть методологию протеста. Оппозиция с упоением набросилась на Михаила Ходорковского после его призыва поддержать прошлогодний мятеж Евгения Пригожина. Основными аргументами при этом было именно моральное неприятие фигуры Пригожина (мерзейшего, надо признать, типа), что наглядно высветило эмоциональное и «морализированное» состояние большинства противников путинского режима. Именно позиция морального превосходства и презрения к идее вооруженной борьбы сквозила в критике призывов Ходорковского, например другой видный оппозиционер Лев Пономарев выступил с целым манифестом, где вновь осудил любые попытки использовать в политике силовой фактор.
Представители этого лагеря делают следующий логический шаг: отказ от сопротивления, который, повторим, им представляется единственно достойным и морально оправданным, они стремятся распространить на других. Те, кто позволяет себе какую-то форму активной защиты, оказываются, согласно этой логике, менее достойными с моральной точки зрения.
Способствует этому и пример политических заключенных, таких как Алексей Навальный, Илья Яшин, Владимир Кара-Мурза. Люди, для кого эти политики являются моральными авторитетами, получают подтверждение того, что активное сопротивление злу категорически неприемлемо. Нужно терпеть, даже ценой свободы и порой, как выясняется, жизни.
Делается логическая связка — раз сопротивляться злу силой аморально, значит любое такое сопротивление само по себе так же аморально и не должно иметь места. Значит, борьба Украины с российским вторжением — аморальна и лишь приводит к гибели людей, что еще больше повышает степень ее аморальности. И вот мы уже наблюдаем критику в адрес украинских властей, смакование новостей о насильственной мобилизации и призыве в ВСУ, ожидание массового недовольства продолжением войны в украинском обществе. Чем дальше, тем больше риторика этой группы «антивоенных» россиян начинает напоминать кремлевскую пропаганду.
Ложность этой причудливой логической конструкции заключается в том, что сравнивать войну между государствами, располагающими всем набором силовых инструментов, с противостоянием незрелых ростков гражданского общества репрессивному государственному механизму крайне некорректно. Украина обладает организованной армией; российская оппозиция безоружна. Поэтому сравнивать себя с украинцами, видеть в этом неприятную для себя «правду» и пытаться компенсировать с помощью собственного мнимого морального превосходства — логически неверно.
Украинцам в рядах своей армии куда проще бороться с агрессией, чем россиянам, выступающим против режима Путина, разобщенным и, надо признать, не очень многочисленным. В этом плане в «проигрыше» диктатуре нет ничего унизительного или постыдного. Проиграть не стыдно, стыдно не извлекать из своих поражений никаких уроков и продолжать упрямо наступать на все те же грабли.
Тем не менее вышеописанная логическая аберрация происходит, и украинское сопротивление превращается в главную, а то и единственную преграду на пути к «миру». Агрессия Путина, по чьей прихоти эта война и началась, привычно отходит в тень. Сторонники «переговоров», «антивоенная» публика оперируют категориями не «Россия/Путин развязали войну», а «война началась сама по себе, и только лишь Украина не хочет ее завершить ко «всеобщему удовлетворению». Очевидно, что разочарование в борьбе с российским режимом, его видимая прочность, отсутствие какой-либо информации о трениях внутри путинских элит и намеков на усталость от «вождя» приводит к вытеснению образа диктатора из сознания, превращению его фигуры во что-то постоянное и поэтому уже не замечаемое.
Отдельно стоит отметить, что сама по себе идея снять с себя психологическое бремя за счет других людей, находящихся в куда более тяжелом положении, и вытекающие из этого ультимативные требования, чтобы эти люди следовали твоим, а не своим интересам, едва ли можно считать образцом высокой морали.
Де Голль, а не Петен
Виктимблейминг Украины наряду с заметным ресентиментом — обидой за свое трудное положение, выплескиваемой как на Украину, так и на страны Запада, может стать серьезной проблемой в российском оппозиционном дискурсе, ставящим под вопрос его антипутинскую направленность. Эти проблемы сигнализируют об идеологическом вакууме, который пока ничем не заполняется. Изменившиеся жизненные обстоятельства пока весьма слабо отражаются на политической деятельности в оппозиционной среде.
Политические лидеры продолжают действовать на сугубо персоналистской основе, каких-либо попыток создать массовые структуры и тем самым сделать политическую деятельность доступной на низовом уровне, дав заинтересованным гражданам возможность ощутить свою востребованность, не прослеживается. Отсюда растущая фрустрация и разочарование, закономерно выливающиеся в рост агрессии вовне, что наблюдается в частых яростных и бесплодных спорах внутри оппозиции по любому мало-мальски заметному поводу. Тупиковость такого пути очевидна.
Можно проиллюстрировать это противоречие конфликтом, произошедшим в 1940 г. во Франции между маршалом Петеном и генералом де Голлем. Петен считал сопротивление германскому вторжению бессмысленным, что повлекло бы лишь ненужные жертвы среди французов, и предпочел капитуляцию перед Гитлером. Франция была частично оккупирована немцами, а сам маршал в награду стал диктатором полумарионеточного «режима Виши».
Аргументация Петена очень напоминает риторику требований «переговоров здесь и сейчас».
Генерал де Голль же утверждал, что Франция должна продолжать борьбу там, где это еще возможно. В итоге именно вклад «Сражающейся Франции» в исход Второй мировой войны позволил считать Францию одной из держав-победительниц. Впрочем, если бы де Голль действовал сегодня, ему было бы не избежать язвительных замечаний от «антивоенных миротворцев», почему он предпочитает сражаться и посылать французов на смерть из Лондона, а не из окопа.
Думается, предпочтение «миротворца-гуманиста» Петена «диванному убийце» де Голлю, помимо рассмотренных выше причин, отчасти может объясняться и отторжением псевдопатриотической риторики Путина, посылающего людей на смерть во имя плохо сформулированных и постоянно меняющихся целей. Для понимания же, в чем разница между тем или иным политиком и его действиями, требуется определенное интеллектуальное усилие.
Это в свою очередь подсвечивает фундаментальную проблему оппозиционного дискурса — превалирование эмоционального компонента над логическим рассудительным мышлением. Эмоции как главный движитель политической деятельности в тяжелых и малоперспективных условиях без постоянного самоконтроля и рефлексии с большой долей вероятности будут то тут, то там выражаться в растущей нетерпимости к другому мнению и поиску виновных в собственных проблемах, «переводу стрелок» на внешних акторов — в первую очередь Украину и страны Запада, обвинению их во всех бедах, постигших россиян как в эмиграции, так и на родине. Закономерным итогом станет окончательное смыкание этого сегмента «оппозиции» с Кремлем. «Но всё хорошо, теперь всё хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата».
