По меркам той самой любимой Путиным «единой 1000-летней истории России» свобода слова 1990 — середины 2000-х годов была беспрецедентной — единственный период за много веков, когда не существовало официальной цензуры. Как писал философ Борис Гройс, язык — медиум власти, а значит нуждается в тех, кто может производить «нужные слова» для ее легитимации. Особенно в этом заинтересовано модерное, централизованное государство со стабильными границами, территорией и бюрократией.
Но это воистину дьявольский контракт: люди творческие редко готовы к раболепию, а авторитарным правителям их таланты нужны лишь до известной степени.
Укоренено в веках
Совершенно неслучайно российская история цензуры и книгопечатания восходит к эпохе Ивана Грозного. В ту эпоху завершилось создание централизованного русского государства, которое, по оценке историка Михаил Крома, можно считать модерным. Религия тогда выступала основным языком власти, а потому богословские разногласия легко становили политическими. В 1551 году в ходе церковных реформ был принят Стоглав, реформировавший православный культ и впервые вводивший цензурные меры в отношение богослужебной литературы.
Модерное государство нуждалось в стандартизации богослужебных книг, их распространении, в том числе для освоения недавно завоеванного Казанского ханства. В Москве появился печатный двор, а в 1564 году печатник Иван Федоров напечатал первую книгу — богослужебный сборник «Апостол». Но спустя несколько лет ему пришлось бежать в Польшу, во Львов из-за интриг духовенства, которые могли стоить ему жизни.
По мере процессов модернизации в XVIII веке «духовная» цензура дополнилась светской. Чем более расширяется сфера публичной мысли — тем сильнее растут практики цензуры, который оттачиваются, регламентируются и обрастают бюрократией. При каждом императоре государство искало новые методы, посредством цензуры организуя «правила игры». В основе лежало понимание, что и литература, и журналистика требуют скорее «мудрого руководства», а запреты должны отсекать то, что «подрывает устои».
Потому, например, в 1820 году за оду «Вольность» с намеком на убийство Павла I молодой Александр Пушкин был сослан в южную ссылку, зато при Николае I он стал придворным поэтом, а император согласился выступать его личным цензором. «Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, Годунова тиснем» — так оценил ситуацию поэт. Советская система в этом смысле ничем не отличалась, кроме большей степени идеологизации и более жестких методов контроля: государство также задавало правила игры, прикармливая одних писателей, следя за другими и выдавливая третьих.
Мракобесные концовки
Не нужно искать прямых параллелей с прошлым: никакой системной государственной цензуры по царскому или советскому типу в России 2000–2010-х годов не было. Сегодня гонения на свободу слова нередко сравнивают то со сталинским, то с николаевским временем. И если обращать внимания не на подобия, а на структуру — сравнения не лишены смысла.
Если мы возьмем за последние несколько столетий правителей, которые находились на вершине власти более двадцати лет и под конец столкнулись с системными внешними вызовами, то увидим их переход к чудовищной реакционной политике в сфере культуры.
Как ни странно, первой стала Екатерина II. Она пришла к власти в 1762 году, начитавшись просвещенческой литературы и попытавшись в дальнейшем творчески адаптировать эти идеи под российские реалии. Однако постепенно прагматика взяла верх, а французская революция 1789 года стала водоразделом. Если еще в 1770-е годы императрица считала возможным полемизировать на страницах своего журнала «Всякая всячина» с «Трутнем» просветителя и масона Николая Новикова, то в начале 1790-х годов последний подвергся преследованиям: типография была уничтожена, книги сжигались, а сам он отправился в Шлиссельбургскую крепость.
Радищева, который в это время опубликовал знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву» вообще приговорили к смертной казни, замененной на каторгу.
Николая I сложно записать в ценителя свободы слова, однако существует принципиальная разницу между первыми 23 годами правления и «темным семилетием», когда под влиянием европейских революций 1848 года он ужесточил контроль над «умами подданных», чтобы препятствовать распространению «вольнодумства». Если на революции во Франции и Пруссии он не мог повлиять, то в 1849 году помог подавить венгерское восстание против австрийской короны, и вовсе не из благородных побуждений: успех революционеров грозил очередном польским восстанием внутри России.
Цензурный Комитет 2 апреля в 1848 году вызвал раздражение даже у создателя теории официальной народности, министра просвещения графа Сергея Уварова. Пришедший ему на смену в 1849 году князь Ширинский-Шихматов стал символом мракобесия. Под особый контроль попали славянофилы. В университете отменили преподавание многих философских дисциплин, поскольку как сказал министр: «Польза от философии весьма сомнительна, а вред очевиден». Критике властей удостоилась газета «Курские ведомости» за статью о полезных ископаемых, поскольку «в ней миросоздание и образование нашей планеты <…> изображаются и объясняются по понятиям геологов, вовсе несогласным с космогониею Моисея в его книге Бытия». А в 1852 году Комитет 2 апреля всерьез обсуждал клички лошадей на скачках, ведь «Самсон», «Магдалина» и «Аглая» компрометируют библейских персонажей.
Под удар попали и некоторые писатели. В 1848 году за «вольнодумство» в Вятку был сослан Михаил Салтыков (он же — Щедрин). В следующем году на каторгу отправился Федор Достоевский за близость к революционному кружку и за распространение антирелигиозного и антиправительственного письма Белинского. Последнего «спасла» от преследования смерть, хотя в 1853 году находящегося на смертном одре литературного критика вызывали в жандармское управление — как сегодня сказали бы «для профилактической беседы». Спустя несколько лет месячному аресту подвергся Александр Тургенев за некролог Николаю Гоголю, поскольку, как заявили цензоры «о таком писателе преступно отзываться столь восторженно».
Третий пример представляет Сталин, который в условиях начала «холодной войны» закрутил «культурные гайки», преодолевая «перекосы» периода Второй мировой. Ахматова и Пришвин «отделались» публичным шельмованием. С провозглашением Израиля началась борьба с еврейским «буржуазным национализмом» и «космополитизмом». Антисемитская компания прошла путь от убийства режиссера Соломона Михоэлса и разгрома Еврейского антифашистского комитета к откровенным антисемитским статьям в центральной печати и «делу врачей». Поскольку предыдущие репрессии уже «выдрессировали» культурные элиты, то масштабы уголовных преследований могут потерялись на общем фоне. За «антисоветскую литературу» в 1948 году в лагеря был отправлен поэт Александр Гладков. В следующем году ту же отправили сына Ахматовой Льва Гумилева и фактического мужа Николая Пунина.
Страх аутсайдера
Эмпирически мы видим схожую ситуацию, отдаленно напоминающую скорее николаевскую Россию. За двадцать лет правления Путин, безусловно, уверовал, что поднял страну с колен. Все те же — чествование бюрократии, фанфары былых побед и желание быть «жандармом» хотя бы постсоветского пространства.
И все тоже нарастающее ощущение несовременности.
Внешним вызовом стала глобализация и неспособность вписаться в нее желаемым образом. Евромайдан 2014 года показал опасность «рассерженного среднего класса», кризис в Беларуси 2020 года — издержки затяжной диктатуры, январский кризис в Казахстане — опасность для автократа устраниться от официальных рычагов власти. Несмотря на разговоры про «традиции» и «поворот на восток», вовсе не Иран являлся для граждан примерами социальных и политических стандартов. Путинская Россия все больше удалялась от образа европейской демократии, но и по «консервативно-авторитарной шкале» едва ли походила на Китай и даже Иран.
Отсюда и комплекс ответов для сохранения персоналистской системы: постоянное совершенствование рентных механизмов управление, консервативные фанфары и «маленькая победоносная война» против Украины. Последняя, правда, не оказалась таковой. И наоборот, поставила путинскую систему на грань страха. Так что в культурном мракобесии нет ничего удивительного: это знакомая реакция на внешние вызовы.
Антиэстетичная власть
Однако есть отличия.
Первое: под рукой у Путина не было отточенного цензурного аппарата.
Второе: Николай I, да и Сталин, были литературно-центричными, Путин — нет. Его сложно представить чьим-то личным цензором, путь даже какого-нибудь Прилепина.
Первые двое понимали значимость слов и производимых ими культурных систем. Когда цензоры шельмовали писателей-вольнодумцев, граф Уваров скрестил монархический идеал с романтическим национализмом французского разлива, а сталинская система породила соцреализм. Вплоть до последних дней советская власть сохраняла интерес к литературе, унаследовав от сталинского времени практику масштабных кампаний против неугодных. Травля Пастернака после получения Нобелевской премии, процесс Даниэля и Синявского, шельмование Солженицына — примеров много. Стремление выставить диссидентов «психически больными» или «отщепенцами» — все та же оборотная сторона признания их значимости.
Путинские элиты никогда не ценили слова, складывающиеся в сложный текст. Их предел — образы, эмоции и краткие лозунги, а все остальное — скучно и непонятно. Даже безыскусная фадеевская «Молодая гвардия» — недостижимый идеал. Сегодня в России в высшей степени антиэстетичная власть, готовая разве что захламлять города памятниками сомнительного качества.
Когда дают шесть лет Беркович и Петрийчук за «неправильную» пьесу, а не за антивоенные высказывания, то по форме — да, «как при Сталине», по содержанию — нет, скорее дикари, бьющие дубинкой по чему-то непонятному, а значит, опасному.
Полноценная, бюрократическая цензура — это и сложно, и дорого, но главное — непонятно. Сквозь призму какого «вечного учения» просеивать интеллектуальные упражнения граждан? Библия и марксистское учение — политически неактуальны. Отсюда усиление таких методов как «пятиминутки ненависти» и принятие размытых по содержанию законов, ограничивающих свободу слова. Цензурные репрессии широки, но всегда точечные, их цель — посеять страх и выработать у граждан рефлексы самоцензуры.
Потому Беркович и Петрийчук осуждены не за антивоенные стихи, а за сложное художественное произведение. Эта власть не умеет читать книги и смотреть спектакли, системная цензура для нее — это сложно. Да и зачем? Один удар — и пусть писатели и драматурги сами боятся создавать глубокие произведения. Власть не задумывается о долгосрочных последствиях для культурной жизни, поскольку не особо понимает, что это такое. Даже талибы, взорвавшие статуи Будды, были идейно куда сознательнее. А так есть драматург Захар Прилепин, поэт Маргарита Симонян и писатель Олег Рой. Право, давно известно: много слов в строчку — это роман, в столбик — стихотворение, с диалогами — пьеса.
Найденное у Беркович и Петрийчук оправдание исламизма напоминает историю из более травоядных времен. В 2016 году историк Кирилл Александров подвергся травле и лишился докторской степени, поскольку в диссертации предложил понять мотивы тех, кто в годы Второй мировой служил Гитлеру. И даже посмел назвать это «социальным протестом».
Поскольку борьба с исламом — это такой же идеологический жупел Путина, как и победа над нацизмом, то логика просматривается четкая. Если Вам назначили врага — не нужно пытаться его понять и тем более сострадать тем, кто повелся на его призывы.
Еще одна традиция
В России власти постоянно кого-то преследовали: за ереси и «латинство», «якобинство» и вольнодумство, революционные и реакционные идеи. Правда, существует и другая традиция: преследуемые властями нередко возносятся на пьедестал другими политиками и чиновниками, как только колесо истории прокрутится еще раз. Около кремля в индивидуальной гробнице лежит человек, который большую часть сознательной жизни провел в политической эмиграции. В нескольких сотнях метрах, на здании РГГУ, увековечен первый русский книгопечатник, бежавший во Львов. А примерно в километре шесть лет назад Путин лично открывал памятник Солженицыну, которого шельмовали по заказу ведомства, где президент когда-то начинал работу.
Так что почему бы и не вообразить, что когда-нибудь в Александровском саду откроется памятник Беркович и Петрийчук?
